Корреспондент: А против чего протестовали?

Рыжков: Против того, что, якобы, «по международным стандартам» им «нельзя работать», т. к. они «политические». Еще «нагрудные знаки нельзя носить», т.к. это «нарушение прав» (там фамилия, инициалы и отряд номер такой-то).

Корреспондент: Были ли какие-то примечательные случаи?

Рыжков: Подкоп они копали. Как их завезли в деревянное здание, бывшее здание школы и ПТУ, они под этими зданиями начали копать подкоп. Причём, не удостоверившись, куда они копают, что по ту сторону забора. Они там тоннель уже отрыли, освещение провели, и … вышли бы на роту охраны.

Корреспондент: Там рота охраны была за забором?

Рыжков: Да, она оказалась рядом. То есть они как раз вышли бы на охрану. Но они бы выйти, может быть, даже не смогли, по одной простой причине — сразу за забором начиналось болото, там бы тоннель просто залило. Они могли бы и не выйти: погибнуть, не погибли бы, а вот выбираться оттуда было бы тяжело. Их потом даже к уголовной ответственности не привлекали.

Корреспондент: А кто конкретно копал тоннель? Тоже из числа военных преступников?

Рыжков: Там были задействованы «каратели». Он на аккордеоне играет, а как только кто-то в погонах подходит, прекращает играть. Это был сигнал — «внимание».

Корреспондент: То есть получается, можно было спокойно отработать, поделать утюги, а после работы взять лопату и пойти в сарай копать подкоп? И при этом слушать музыку на аккордеоне, что тебе играют?

Рыжков: Да-да. Чтобы сигнал услышать.

Корреспондент: Какая-то странная «зона», вообще. В музее «Пермь-36» её преподносят как советский «концлагерь». Утверждают, что, якобы, любимым издевательством охраны было, когда заключённые зайдут зимой в душ, намылятся, перевести стрелки часов вперед и сказать, что время истекло, выключить воду и выгнать их намыленными на улицу.

Рыжков: Никогда такого не слышал. Я не думаю, что это так. Это, понятно, вымысел.

Корреспондент: В музее на экскурсиях говорят, что спали на деревянных нарах, без матраса, без одеяла, укрывались верхней одеждой. Показывают барак со свежесколоченными нарами.

Барак в музее Пермь-36

Рыжков: Этого никогда не было. Были двухъярусные и обычные одноярусные кровати, Никаких нар там не было. Были постельные принадлежности.

Корреспондент: Показывают барак со свежесколоченными нарами.

Рыжков: Ну, они думают, что всё это уже забылось. Я как-то телевизор включил, это было лет 6 назад, летом. Смотрю — о, Кучино! Показывают камеры, экспонаты, молодой человек рассказывает, что здесь содержались тот-то и тот-то, так-то и так-то, а там титры идут — историк такой-то. А я думаю: «И это историк?» Потом он говорит, что он волонтёр, заборы в этом музе красит, ремонтирует, что скажут. А люди то могут подумать, что это истина в последней инстанции. Ну, он пацан, вчерашний школьник, сейчас — студент исторического факультета. Им, видимо, сказали, что говорить, а в титрах — «историк» такой-то.

Экспозиция «быта» заключённых в музее «Пермь-36»

Корреспондент: В музее говорят, что работа по набивке ТЭНов для завода утюгов в Лысьве была самой опасной — люди заболевали смертельным заболеванием, силикозом легких.

Рыжков: (смеётся) И, видимо, все умирали тут же. Да ну, это бред. Ну, с чего это, если на Лысьвенском заводе эту работу вообще женщины выполняли, это женский труд. Соблюдали правила техники безопасности, санитарию на производстве. Нет, это враньё. Ведь можно всё опровергнуть, поднять. Это вот такая трубка, там спираль и песок специальный — диэлектрик. Нагревается и даёт тепло.

Корреспондент: Туда привозят на автобусах студентов, школьников. Им это так рассказывают.

Рыжков: Да, вот в том-то и дело, у меня внук ездил. Я говорю: «Скажи, что твой дед там служил — она упадёт, эта бабуля». Он, понятно, первый курс, в колледже учится — видимо, поскромничал. Студенты вот мне говорят: «Завтра мы едем в «Пермь-36». Я им говорю: «Вас встретит завтра гид и будет рассказывать то-то и то-то, а я вам говорю, что там отбывали полицаи, каратели и эсэсовцы». Они: «Да?!» И вот они потом приезжают, я спрашиваю: «Ну как?» «Да, — говорят, — всё, как Вы говорили. Нам начали рассказывать то-то и то-то, но мы-то понимаем уже».

Я в нескольких вузах работаю и везде это студентам разъясняю. Говорю им: «Вот сегодня поехал беседовать с журналистами по поводу восстановления исторической справедливости. Сейчас уже такая волна идет, что…», и они соглашаются — не должно быть такого. Я им говорю: «Видите, есть люди, которые врут, идеология у них такая».

Студенты Пермского института экономики и финансов посещают музей Пермь-36

Сейчас люди, которые служили у Гитлера выдаются за борцов за «национальное самоопределение», говорят, что они — «герои». Но они служили в формированиях СС, а СС Нюрнгбергским трибуналом как политическая организация была признана преступной. По сути дела, это, получается, курс на перекраивание, пересмотр истории.

Нюрнбергский процесс осудил нацистских преступников и пособников фашизма

Корреспондент: Я сам, когда съездил, со мной потом преподаватель истории с колледжа два года не здоровалась. Мы с ней не разговаривали, разругались там. Стала меня убеждать, что Сталиным было убито 25 миллионов человек…

Рыжков: Это люди, которые слабо представляют, о чём речь, кто есть кто, кто с Гитлером шёл. Это, понятно, манипулирование сознанием. Психологи с ними тоже, видимо, работают.

Я ещё хотел бы сказать, что никто ведь не спорит, что нужно открыть мемориал «жертвам политических репрессий». Но то, где они его открыли — это совершенно неудачно. Это так же, как в Эстонии построили мемориал — даже европейские страны возмутились. Они поставили тем, кто служил в «Вафен СС», военном крыле политической организации СС.

И здесь они, получается, так же, как и в Эстонии, поклоняются тем, кто служил в дивизиях СС, сейчас туда приезжают, цветы возлагают.

Памятники бойцам «Ваффен СС» в Эстонии	Цветы в камерах колонии 36, где содержались эсэсовцы, каратели и полицаи

Я говорю, у нас есть Пермь. В Перми есть КамГЭС, строили КамГэс разные люди, в том числе и репрессированные. Соликамск, Березники, там их много было, репрессированных. Вот там им можно было бы открыть памятник, или в Перми. А при чём здесь эта колония? Понятно, что сейчас уже маховик прокрутился, обратный ход уже сложнее дать, финансирование идёт официальное и неофициальное — конечно, их интересы будут защищать.

Корреспондент: Спасибо, Сергей Андреевич, за ваш рассказ о 36-ой колонии. А мы продолжим знакомить общественность с тем, какой в реальности была 36-ая и другие колонии.

Мы продолжаем знакомить читателей с воспоминания сотрудников исправительно-трудовых колоний. В предыдущих интервью мы беседовали с бывшими сотрудниками колонии №36, ныне превращённой в «музей политических репрессий Пермь-36», Терентьевым Анатолием Алексеевичем, полковником МВД в отставке, который с 1972 по 1975гг. был куратором исправительной трудовой колонии №36 по линии МВД и с Рыжковым Сергеем Андреевичем, с 1972 по 1979 гг. бывшим начальником оперативного отдела исправительной трудовой колонии №36.

По их свидетельствам, картина того, что в этой колонии «в годы советской власти содержались в тяжелейших условиях, страдали и погибали диссиденты, инакомыслящие, активные борцы за права человека в Советском Союзе, противники коммунистического режима, поборники национальной независимости порабощенных народов — политики, общественные деятели, писатели, ученые — люди, чьи идеи и усилия способствовали крушению человеконенавистнического режима» (как утверждает сайт организации) мягко говоря, не соответствует действительности. Контингент заключённых, по словам офицеров, составляли бойцы дивизий СС — «Ваффен СС», «Мёртвая Голова», «Галичина», бандеровцы, власовцы, а также разоблачённые шпионы и военные преступники. Режим содержания, вопреки утверждениям сотрудников музея Пермь-36, также не являлся античеловеческим, а напротив — стимулировал уголовников, сидевших в обычных зонах объявлять себя фашистами-антисоветчками, с тем, чтобы таким способом оказаться в этой «политической» колонии.

Приводимые в музее случаи систематического издевательства над заключёнными наши собеседники назвали бредом. Но, может быть, действительно 36-ая колония была мягче, и там не нарушался режим? Может быть, в других колониях было по-другому? Как вообще был устроен быт и порядок в колониях? С целью получить ответы на эти вопросы мы встретились с Ковалёвым Владиславом Максимовичем — бывшим начальником Мошевской межобластной туберкулезной больницы для осужденных, находившейся в ведении Усольского управления лагерей, заслуженным врачом России, полковником внутренней службы в отставке.

Ковалёв Владислав Максимович — бывший начальник Мошевской туберкулезной больницы для осужденных, входившей в состав Усольского управления лагерей, заслуженный врач России, полковник внутренней службы в отставке

Корреспондент: Владислав Максимович, расскажите о вашем отношении к теме репрессий, возможно, специально организованных страданиях заключенных как в колонии-36, так и в колониях, где вы работали?

Ковалёв: Эта спекулятивная тема так называемых репрессий обыгрывается со всех сторон, и трудно сказать, какая, кому и кем отведена роль и сколько она стоит в денежном выражении, потому что явно очернительские заказы очевидны. Пожалуй, деятельность ни одного государственного ведомства не была регламентирована нормативными документами столь подробно, как вся внутренняя жизнь советской пенитенциарной (или, как сейчас говорят — уголовно-исполнительной) системы. И действие этих документов распространялось на все без исключения исправительно-трудовые учреждения. Для ИТК-36 могли быть разработаны, конечно, и определённые дополнительные инструкции (что вполне естественно), но основной «несущий» каркас условий содержания был один на всех.

Корреспондент: Расскажете, пожалуйста, где и в какие годы вы работали?

Ковалёв: Это мне легче всего рассказать. В 56-м году я закончил 4-годичное Могилёвское медицинское училище, было мне 17 лет. Это была послевоенная Белоруссия. И вот из МВД — из каких структур, я точно не знаю — приехал сотрудник набирать молодых специалистов. Таким образом, я, в числе группы из 14-и выпускников, попал в Усольское управление.

Я попал на спецстрогий режим (пос. Перша Красновишерского района) с такой неблагозвучной характеристикой — «сучий». Спецстрогий — это, так сказать, «тюрьма в тюрьме» — для злостных нарушителей установленного режима, куда водворялись подобные нарушители из всех иных лагпунктов по специальному (персональному) постановлению руководства этого управления. Нарушившие воровской «закон» в уголовном обиходе назывались «суками» — это слово даже употреблялось в служебных документах в отдельных ситуациях (только бралось в кавычки).

В 58-м году, когда готовился новый уголовный кодекс, Перша была выбрана местом объединения всех враждующих преступных группировок. Кроме «воров в законе», все остальные группировки («польские воры», «ножовщики», «красные пояса», «мы на льдине», «махновцы» — их тьма была), ну и основная масса, т.н. «ссученные», были собраны на этом лагпункте Перша.

Жизнь тогда была такая: если пришли два этапа извне — скажем, один из «воровской» зоны, а другой, допустим, с «сучьей» — то, как правило, кончалось это столкновениями на ножах, и тот или иной, с той или иной стороны, мчался под защиту автоматов — в запретную зону или на КПП, на вахту — спасаться (если, конечно, успевал.. Это создавало огромные трудности, потому что нельзя было свободно перевозить заключённых, исходя из каких-то разумных требований, а служба была вынуждена подчиняться этим воровским, уголовным «законам».

И в 58-м году эта работа по объединению группировок была проведена на Перше. Результат: ни одного трупа! А это была такая работа по сложности! Незнакомому с этой закрытой стороной социального бытия представить себе невозможно. Не хочется преувеличивать, но не было такого часа — ни днём, ни ночью! — ни такого дня на протяжении более трёх месяцев, чтобы мы, сотрудники (у меня-то была медицинская сфера, но я тоже офицер) не находились под этим «дамокловым мечом». Каждому офицеру приходилось решать многие не только профессиональные вопросы, но и те, которые диктовала крайне обострившаяся оперативная обстановка. Но не только ни одного убийства не было допущено, а даже схватки, которая бы закончилась кровью, пусть и без смертельного исхода. Хотя до этого бывали серьёзные преступления. Я не слышал, чтобы кто-то из «правозащитников» где-то эту тему затрагивал. Спекулировать не на чем!

Люди.

Несмотря на то, что в 58-м году сотрудников с высшим образованием практически не было, весь внутренний уклад, весь настрой был настолько патриотичный, было настолько ответственное отношение к своему делу, что, когда я читаю или слушаю ту ахинею, которую несут политспекулянты, у меня уже и возмущения нет.

Во-первых, исправительно-трудовая система после Войны была очень сильно укреплена фронтовиками. Я приехал через 11 лет после Победы — в самой силе были молодые мужчины и даже парни, которые прошли Войну. И вот их выставляют чуть ли не супер-монстрами. На этой Перше начальником был старший лейтенант Журавлёв Виктор Михайлович, в Войну — командир взвода разведки, и его, значит, надо представлять неким «чудовищем»?! Начальник управления с 61-го по 80-й год, полковник Воробьёв Филипп Ильич, приехал, по-моему, тоже старшим лейтенантом в 45-м году. Он был командиром разведроты в Войну. Начальник отдела управления старший лейтенант Леонов Фёдор Владимирович — в прошлом морской десантник — без левого предплечья (с протезом). Капитан Звягинцев в 14-м лаготделении — танкист с обожжённым лицом, в 9-м лаготделении (Чепец) служил в звании капитана Герой Советского Союза (к сожалению, фамилию не помню — лично знаком с ним не был). Начальником спецчасти 14-го отделения Усольского управления, был капитан Матушкин Василий Иванович, с ампутированной в боевых условиях ногой. И это всё «монстры», «чудовища», которые с утра до вечера только и думали, как кого щипнуть, как кого ударить, как кого отравить! Этого по определению не могло быть! Это люди совершенно другого склада. Понимаете, людям — то есть зарвавшимся клеветникам — уже просто отказывает элементарный здравый смысл.

И вот теперь возьмём нашу больницу. Почему о ней есть смысл говорить? Это одна система, и она работала по общим для всех ведомственным приказам и одним законам. В какой бы сфере не оказывался сотрудник, он действовал по одним и тем же приказам, и прокуратура проверяла по этим же приказам и, если требовалось вмешательство, значит вмешивалась, причём, довольно жёстко. Поэтому, когда рассказывают про «издевательства» и Бог знает какие чудеса, как я могу поверить, если я когда-то подписал приказ о предании суду чести начсостава одного капитана (фамилию называть не буду — он сейчас на пенсии и там, в посёлке, живёт) за то, что он матом выразился в разговоре с осуждённым, не заметив моего присутствия неподалёку.. И когда этот капитан стоял перед коллективом, у него пот со щёк капал. А мне хотят доказать, что эти офицеры «монстры» и «мучители»!

Один младший лейтенант в 73-м году — молодой ещё был, 21 год, после армии — соблазнился изъятой банкой редкого тогда растворимого кофе. Вот, изъяли (т.к. кофе не полагался по существовавшим правилам внутреннего распорядка), я не помню, из посылки или на свидании, и он её унёс домой. Так я уверен, что он и сейчас помнит эту злополучную банку (он сейчас живёт в Кунгуре), потому что тоже был суд чести, и состоялся такой суд, что врагу не пожелаешь!

Были моменты передачи чая, допустим, надзирателями. Но всё это жёстко пресекалось.

А так, существовало понятие — «нарушение социалистической законности». И такого заключения при любых проверках (особенно жалоб) поистине боялись как огня. Потому что за этим следовал немедленный приказ, чаще всего весьма сурового содержания. А ведь это очень растяжимое понятие. Это буквально в диапазоне от того, что кто-то кого-то оскорбил, и до каких-то лишений, скажем, наказания ни за что. И чтобы адекватно мыслящий начальник в наше время просто посадил кого-то по своей прихоти — без вины — это такая басня, это просто такая степень неприличия!

А у вас, может быть, возникает вопрос, какое возможно наказание в больнице? Увы — никуда не денешься, это малоприятная специфика. Напомню, что медицинский коллектив, работавший среди сотен больных, был преимущественно женским. И в его истории — в 50-е годы — были два факта изнасилования. Кроме того, врач Теплоухова и одна медсестра (фамилию не помню — случаи имели место задолго до меня) лишились по одному глазу, став жертвами нападения больных. И в больнице тоже законом был предусмотрен штрафной изолятор, потому что без него просто не может существовать эта среда. Тут интересен такой штрих. К моменту, когда больница получила статус самостоятельного ИТУ (с 1 января 1969 г.), существовали палаты-изоляторы, куда нарушители переводились на неопределённый срок — до осознания своего неадекватного поведения, при этом условия их содержания от остальной массы отличались только замком на дверях, а питание, прогулки, не говоря уж о лечении, ничем не отличались. Но уже первая прокурорская проверка деятельности больницы в этом новом статусе закончилась предписанием немедленно организовать штрафной изолятор. Причиной этому послужили три допущенных больными преступления за проверяемый период — четыре месяца 1969 года.

Так вот, чтобы просто взять и посадить осуждённого на 15 суток без вины — у меня сознание отказывается это принимать! Может ли быть ошибка? Ошибка может быть: если недобросовестно подготовлены материалы, или, как модно говорить, начальника «подставили». Да, подставить могут, конечно. Но, если начальника подставили один раз, то тот, кто это сделал, будет очень бледно выглядеть, потому что никто не любит, когда его подставляют, какими бы причинами это ни объяснялось.

Почему ещё не могло быть этих диких «фактов», на которые ссылается большинство любителей эпатирующих опусов на столь благодатной ниве, причём всё это обычно выражается общими словами: «издевательства», «пытки» и так далее? Становой хребет каждого коллектива исправительно-трудового учреждения того времени — это три организации: партийная, профсоюзная и комсомольская (я опять говорю о своей больнице, но, подчеркиваю, она работала абсолютно по тем же законам, что и все остальные ИТУ). Это настолько сильная система защиты законности, что её просто трудно пробить.

Вот, допустим, начальник решил что-то сильно нарушить. Ну, распоясался, начал сажать налево и направо. Это же рикошетом будет бить по коллективу! Это же будет озлоблять осуждённых и таким образом ставить под удар каждого сотрудника. Да, кто-то под давлением начальника может сломаться, но коллектив, как правило, не сломается, и очень скоро такого начальника либо поставят на место, либо уберут с места, предварительно предупредив раз-другой.. Но об этом же никто нигде не пишет и не говорит!

В одном из подразделений начальником был один капитан (впоследствии он стал подполковником) — очень дельный офицер, хороший руководитель, с прекрасными личными качествами, пользовался уважением у всех, кто его знал. У него сбежал бесконвойный осуждённый. Он накануне только с ним переговорил — при расконвоировании всегда такая беседа проводится, наставление — и тот клятвенно заверял, что всё будет соблюдать, а потом сиганул в соседнюю деревню. А соседняя по тем краям — это и 15 км, возможно. Начальник лично сам — на коня: что-то он там заподозрил, где этого заключённого легче всего было найти, и настиг-таки его. Один. А надо сказать, что за побег он бы лично отвечал!
Зачем офицеру набиваться на выговор, если за этим следует задержка в звании, чтоб его склоняли по всем падежам на совещаниях, на партактиве? А партактив — вернее, обычно это был партхозактив — собирался ежеквартально: подведение итогов, постановка новых задач… Но — кому приятно, если в зале собрался цвет управления, а там будут мою фамилию полоскать из-за какого-то прохвоста, которого я, допустим, чем-то там ущемил? Кому это надо? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать столь простые вещи. Надо просто хоть что-то понимать в людях, в мотивации их поступков, в общей профессиональной и ведомственной обстановке. И, конечно же, иметь совесть.

И вот этот капитан немножко сорвался. Он вначале вёл коня на поводу — вслед за пойманным по лесу — а лес там через 300 метров начинается — а потом скомандовал «бегом!», и тот побежал. Эту команду, конечно, сочли не необходимой в той ситуации, квалифицировали как нарушение соцзаконности, и этот бедный капитан, Павел Иванович, прошёл такое чистилище! Во-первых, бюро, далее партийное собрание, потом партийная комиссия — так он уже был как выжатый лимон (я тогда был членом партийной комиссии при политотделе, а она работала на правах райкома, поэтому принимал участие в том заседании). А «правозащитники» что-то там про «пытки» — налево и направо — пишут!

Если резюмировать, 36-я колония от меня была вдалеке, но, если мы в таёжных дебрях за эту соцзаконность так отвечали и, следовательно, спрашивали с сотрудников, то, конечно же, тому персоналу, который работал в ИТК-36, им, беднягам, приходилось это делать, может быть, вдесятеро скрупулезнее и педантичнее, чем нам.

Что касается больницы, была своя сложность, потому что больница всегда существовала на стыке требований и Минздрава, и МВД. И вот тут, на этом стыке, очень много создаётся разных ситуаций, где может подсказать и выручить только нравственный компас, когда просто надо делать по совести, совмещая медицинскую деонтологию, ведомственные нормативные акты МВД и просто здоровые нравственные представления.

Начальник нашего спецстрогого лагпункта (Перша), Лошак Михаил Фёдорович, был интересной и очень сильной личностью. Образование — меньше некуда (пять классов плюс Калининградские годичные офицерские курсы в 1950-м году), но, если бы у него было нормальное образование, я бы легко мог представить себе его хоть министром, хоть кем — от природы умный и сильный человек. Много читал, много думал. Умел прислушиваться к советам и предложениям, независимо от того, кто был инициатором (даже если это бригадир или специалист из числа заключённых). Умел и отметить за это. Он пришёл как-то на кухню, а там повар с помощником (заключённые) окорок обрезают — утаённый окорок! — и уже до кости дошли. На кухне же улучить момент легко. Допустим, дежурный наряд пришёл, проверил и пошёл дальше. А там поджарить долго ли, если воровать? И вот они намеревались это сделать. Так вот начальник, взял окорок, повару по спине «приложил», и спросил: «Добавить ещё?» А потом заставил вора пройти с этими полуобглоданными костями на вытянутых руках по нескольким жилым секциям. Что вы думаете, жалоба была? Боже упаси, потому что все знали, что — за дело. И потом этот случай, уже в виде лагерного фольклора, долгое время гулял по этапам и пересыльным пунктам. Почему? Да потому, что он сделал хоть и не по инструкции, но зато по неписаным законам справедливости — и в интересах основной массы заключённых, которых пытались обокрасть.

Лошак Михаил Фёдорович — начальник Першинского спецлагпункта

Действительно, были моменты такого взаимопонимания. Там с ними, если не учитывать фактор справедливости, нельзя работать. На несправедливости можно сколько-то проехаться, но рано или поздно этот бумеранг по затылку даст очень крепко.

Лошак Михаил Фёдорович настолько умел объективно, с пониманием и безошибочным психологическим расчётом обращаться с осужденными, что слава о нём в течение десятилетий его работы шла далеко за пределами Управления. По этапам передавали друг другу, что есть такой начальник в Усольлаге. Я три года проработал у него в подчинении. Когда он в 1966 году ушёл на пенсию и три года прожил в Соликамске, у меня было больное место — вакансия заместителя по АХЧ. Я ему и предложил: «Михаил Фёдорович, может, хватит сидеть там в квартире?» И он у меня ещё 20 лет (вторую пенсию, можно сказать) отработал! И умер, кстати говоря, на работе, ценимый и уважаемый всеми, кто его знал.

Как «уничтожали» заключённых.

Теперь о том, что «мёрли как мухи». Туберкулёз — это вещь очень тяжкая. Во-первых, в условиях зоны объективно существует тенденция к развитию лекарственно-устойчивых форм. Они не только в зоне — в любых лечебных учреждениях развиваются, но там у нас это был бич в известном смысле, потому что многие не хотели лечиться. Не хотели потому, что когда у них кончался срок наказания, они, выходя на свободу, имели большие льготы по жилью и т.д., получали путёвки в туберкулёзные санатории и т.д. Короче, можно было вполне успешно спекулировать этим заболеванием.

В 67-м году мы открыли отделение лёгочной хирургии. В области оно было третьим по счёту. Первое незадолго перед тем начало, хотя и с перебоями, функционировать в областном диспансере. Второе — в Березниках, небольшое отделение — на 25 коек. Третье было наше. Поэтому мы с другом, Скобелевым Евгением Павловичем, поехали на специализацию в Свердловск, прошли её в Институте туберкулеза. Полгода специализировались, потом открыли отделение, оно заработало — и сразу смертность пошла на убыль.

Так, в 65-м году абсолютная цифра была 55 смертей. В тот год, когда открыли отделение, было уже 24 случая, потом — 11, если мне память не изменяет, а потом — 3, 4, 5. Это на 500-600 коек. И в дальнейшем, например, только за 10 лет, с 84-го по 93-й год, смертность в больнице снизилась в 11 раз. А эту цифирь ведь с потолка не возьмёшь! Если бы это произошло в минздравовском диспансере, образно говоря, увешали бы медалями вплоть до лопаток! Но нас этим не баловали особенно. Правда, мне звание «заслуженного» дали.

Я вовсе не хочу сказать, что всюду и всегда была полная идиллия. И эпидемии были в лесных подразделениях — например, брюшной тиф. В нашей больнице долго тянулась цепочка инфекционного гепатита (болезни Боткина). Конечно, огромное большинство больных излечивалось, кто-то и умирал, но общая тенденция отнюдь не имела тенденции к ухудшению или чего-то подобного, чтобы набрасываться сейчас, задним числом, на всю отлаженную систему ИТУ и ведомственного здравоохранения.

Вот, два десятка лет назад был некий «правозащитник» Абрамкин (я давно не слышу его фамилию, наверное, уже достаточно заработал на лжи и теперь пожинает плоды — зелёную капусту), который в «Московском комсомольце» написал уйму антисоветских пасквилей, «антилагерных», можно сказать. Он писал (и не отсохла же рука!), а газета печатала, и люди читали, что система исправительно-трудовых учреждений специально (!) работала на уничтожение заключённых путём заражения туберкулёзом. Ни больше, ни меньше! И это печатали! А когда я попытался опровергнуть сию пачкотню и отослал доказательно аргументированную статью в редакции шести центральных газет, включая тот же «МК» и лже-«Комсомолку», они даже не отозвались. А уж опубликовать — куда там!

Абрамкин В.Ф. — правозащитник, член Московской Хельсинкской группы

А где, вы думаете, появился первый лазерный скальпель в Пермском крае? Представьте себе — в Мошевской больнице, у вашего покорного слуги! Это было в 80-м году, причём по инициативе только что назначенного начальника управления — тогда полковника — В.И.Сныцерева. Мы потом установили прямой и постоянный контакт с профессором Черкасовым Владимиром Аристарховичем, а до него долгое время с нами работал профессор В.В.Малов, зав. кафедрой туберкулёза медакадемии. Но Малов — это терапевтическое направление, а В.А.Черкасов — хирург, причём хирург — поистине от Бога, а нам именно в этом качестве он и был нужен. Много лет мы постоянно работали в одном направлении, и под его научным «зонтиком» врачебная деятельность получала совсем иные характер и колорит, она осуществлялась в ногу с жизнью. Мы приглашали Владимира Аристарховича на самые сложные операции, и он приезжал, оперировал. А это ведь какая школа для наших хирургов, какой стимул к работе! Регулярно приезжал он и с лекциями: раз, иногда два раза в квартал. Не лишним будет упомянуть, что начальник отделения лёгочной хирургии Брежнев Константин Николаевич, до фанатизма преданный хирургии, защитил кандидатскую диссертацию (научный руководитель — профессор Владимир Аристархович Черкасов, ныне почётный ректор Пермской Государственной медицинской академии).

Черкасов В.А., заслуженный врач России, доктор медицинских наук, профессор

Потом, с 74-го года по 90-й, за 16 лет, мы провели 6 областных и межобластных научно-
практических конференций, семинаров-совещаний и одну — Всесоюзную. Заметьте — не в Москве и даже не в Перми. В лесной больнице, в тайге! Всесоюзная конференция по лёгочной хирургии. Научное руководство обеспечивал, естественно, Владимир Аристархович Черкасов. Потом по сделанным на ней докладам был издан сборник. Вот, возьмём 88-й год: главный фтизиатр МВД А.Н.Стариков, зав. кафедрой туберкулёза В.А.Черкасов, наши врачи с докладами и т.д. А вот 90-й год, первое Всесоюзное совещание-семинар фтизио-хирургов: профессор Наумов из Центрального института туберкулёза Российской Федерации (Москва), тот же А.Н.Стариков, тот же В.А.Черкасов и ещё около 80-ти участников. Всего более 20-ти докладов. Так вот, если бы, как утверждал «правозащитный» пустобрех Абрамкин, существовала программа уничтожения заключённых с помощью туберкулёза, то проходили бы эти конференции под руководством учёных такого уровня?! Как на этот счёт мыслят «пилорамщики»?

За те же 10 лет, на протяжении которых в 11 раз была снижена смертность и в 13,6 раз — летальность, по Усольскому направлению, которое непосредственно курировала Мошевская больница, в 2,5 раза была снижена заболеваемость. Причём, под председательством заместителя начальника управления была создана ЧПК (чрезвычайная противоэпидемическая комиссия), она действовала много лет и рассматривала любые ситуации, связанные с возникновением инфекционных заболеваний, и реагировала на них немедленно (!).

Начальником управления в течение 10-и лет (1980 — 1990) был генерал Сныцерев Василий Иванович — за его голову, кстати, была определена цена в 200 тысяч советских рублей. Такую «честь» уголовный мир оказал за то, что он стал инициатором нового «витка» борьбы с организованной преступностью, поднявшей голову к 80-м годам.

Корреспондент: Кто определил?

Ковалёв: Сходняк воровской. По-моему, в Краснодаре. Причём, данное решение сливок уголовного мира союзного масштаба было отражено в печати (в частности, в газете «Неделя»). И это, как вы понимаете, не шутки. Публика, определившая цену, вряд ли могла быть расположена к юмору. Так вот, Василий Иванович, не имея, вроде бы, никакого отношения к медицине, провёл (ну, правда, по моему ходатайству, но, тем не менее, это не каждый руководитель делает) два оперативных совещания в масштабе управления с главным вопросом состояния туберкулёзной работы с приглашением врачей, начальников медчастей, заместителей начальников всех колоний по режиму, которые обеспечивали весь быт. И на этих совещаниях был утверждён целый комплекс противотуберкулёзных мероприятий, разработанный нами, врачебным коллективом Мошевской больницы.

Сныцерев Василий Иванович — генерал-майор внутренней службы, начальник Усольского Управления лесных ИТУ

И, кстати, насчёт лазерного скальпеля Василий Иванович Сныцерев лично договаривался по своим контактам, потому что этих скальпелей какой-то завод в Ульяновской области. производил всего 300 в год, и они шли как в систему МЗ СССР, так и за рубеж. Так многие поверить не могли, что в Мошевской больнице уже работает лазерный скальпель.

Корреспондент: То есть операции проводились в лагере?

Ковалёв: Да-да, именно в лагере, конечно!

Вот для тех, кто обвиняет в убийствах — просто как иллюстрация — документик со всеми выкладками, заверенный всеми печатями.

Корреспондент: А что это такое?

Ковалёв: Это просто отчет о работе начальника Мошевской туберкулёзной больницы, имярек и т.д. Готовился мной к защите высшей категории по организации здравоохранения и потому прошёл серьёзнейшие фильтры. И этот отчёт — такая штука, в которой смерть не спрячешь. Если человек умер, или его убили, или что угодно — это сейчас прячут, могут закопать и забыть, в полицейских застенках замучить — и в лес вывезти… А в нормальной советской действительности смерть никуда не денешь. И все показатели — их не подтасуешь никак, потому что, если сегодня подтасовал — вылезет через месяц, и не объяснишь. Но тогда подобное и в голову не приходило — критерии оценок, побудительные мотивы были совершенно иными, сегодня они непонятны. Зачем было уважающему себя человеку, специалисту сознательно идти на позор? Это справедливо и для врача, и для кого угодно.

Когда хирургию открыли, начали осторожно, понемногу, а на пике её активности, перед «катастройкой», максимально было 206 операций в год. Это операции на лёгких, а ведь на лёгких, в грудной клетке, начали оперировать даже после черепной коробки: на черепе раньше, чем на грудной клетке! Это, в общем-то, очень объёмные, сложные операции. Ну, и кадры для этого растили, готовили.

Контролировали мы и приём препаратов. Этим же «баранессам» (через «а»), набросившимся на материал Ольги Волгиной, не объяснишь — почему. В диспансере больному дали таблетку, он её под язык положил и в первое ведро выплюнул. А у нас он пришёл, а наша сестричка: «Глотай и покажи, открой рот и покажи». И всё в конкретное время суток. Этот контролируемый приём был одним из сильнейших лечебных факторов, который никуда не денешь, поэтому нам никогда не было стыдно на разного рода высоких совещаниях и конференциях даже в сравнении с нашими диспансерами.

Скажу даже больше — причём с чувством гордости. В прилегающем к больнице регионе с годами сложилась устойчиво высокая репутация лечебных результатов больницы. Как-то в середине 70-х годов в Соликамске моя жена сидела в очереди к нотариусу и услышала в разговоре двух женщин: «Если хочешь его вылечить от туберкулёза, надо проситься в Мошевскую больницу».

В этой связи не могу обойти такой курьёзный случай. Примерно в 75-76 гг. (в феврале) из больницы освободился осуждённый Алексеев-Долматов с недолечённым туберкулёзным процессом и без определённого места жительства (по материалам личного дела — БОМЖ). По существовавшему положению он подлежал переводу в территориальный противотуберкулёзный диспансер, что и было сделано: его на больничной санитарной машине увезли в Соликамск. Через два дня мне позвонил начальник медотдела Усольского Улиту И.Т.Никитенко и попросил срочно выехать в диспансер, потому что медицинские работники там — в панике и не знают, что делать: сей больной учинил целый дебош, требуя немедленно отправить его назад, в Мошевскую больницу и заявив, что его вылечат только там, предупреждения о вызове милиции не помогают. Главный врач умоляет о помощи, поскольку Алексеев-Долматов намерен разговаривать только с начальником больницы. А сейчас, к моменту этих звонков, он в знак протеста против не понравившегося ему порядка в диспансере выбежал на улицу и зарылся в снег. Пришлось мне срочно выехать и улаживать конфликт, на что ушло не меньше трёх часов.

Не было редкостью и такое явление… Некоторые рецидивисты, потерявшие социальные связи и моральную опору в своей беспутной жизни, освобождались лишь для того, чтобы только отметиться «на воле», в скором времени, испытав первые же бытовые и материальные затруднения, они совершали преступления, чтобы вернуться « на казённые харчи». Порой эти преступления были просто смешными: один украл из магазина левый ботинок, другой проник в сельскую лавку, выпил пару стаканов водки и уснул — и т.д. Таким «штатным» у нас был на протяжении лет 15-и практически бессменный комендант жилой зоны В.Фролов, прекрасно справлявшийся со своими обязанностями. Шесть раз (!) на моей памяти уходил и приходил добродушный воришка Г.Гайсин — он даже, освободившись в 1980-м году, навестил меня, на прощанье, в больнице после аппендэктомии. (Уж не потому ли, господа «правозащитники, что ему не хватило «пыток» и «издевательств»?)

«На баррикады, уважаемые!»

Тот же Абрамкин, боюсь ошибиться, но, по-моему, на 13 ноября 93-го года через газеты «Московский комсомолец» и «Комсомольскую правду» назначил день массовых выступлений осуждённых («заключенными» официально не называли). И это публиковалось, а газеты ж выписывали!

А что такое массовые выступления осуждённых, я могу в двух словах сказать. В 15-й колонии в Соликамске (это был, наверное, 79-й год) взбунтовалась зона. Виновато, кончено, руководство — оно не может не быть виновато, раз допустили такое ЧП. Давали кое-какие послабления (например, кино сверх положенного), незаконные, непредусмотренные, особенно хорошо работающим, в том числе бригадирам. Но аппетиты растут — надо же когда-то и остановиться. Недальновидные руководители (в частности, начальник В.Дерош) попытались вепнуть ситуацию к законной норме, но — увы!! Джина из кувшина выпустили. А те — привыкли! И тут, действительно — было достаточно спички. Кто инициаторы, понятно. Они заваривали кашу. Но в этот водоворот вовлекали совершенно невинных, а те не могли не участвовать, потому что их уже буквально под ножом гнали на это дело. Воспользовавшись разбушевавшейся и вышедшей из-под контроля стихией, наиболее злостная «отрицаловка» вырезала актив самодеятельных организаций. Ситуацию смог взять под контроль полковник Воробьёв: там даже один или два танка были задействованы: проломили зону, а также оружие — на поражение. Да, там были и убитые. Немного, но были.

Так из-за того, что происходило в Соликамске, и Москва на ушах стояла, и Пермь на ушах стояла — а ведь это только одна зона! И где была власть в 93-м году, и власть ли это, если она не могла понимать элементарной вещи, что такое призывы к массовым выступлениям в один день! Вот таков стиль деятельности так называемых «правозащитников», а фактически — злобных и безответственных провокаторов.

Ну и потом, когда началась так называемая «перестройка», с чего начали? Начали громить армию, громить МВД, громить КГБ — основные т.н. силовые структуры. Ведь дошло до того, что приезжает из отпуска офицер, из моих подчинённых, и говорит: «Кроме как на работу, я форму уже не надеваю. Ладно, у нас тут лесной посёлок, а в городе не появляюсь». Во Владивостоке тогда убили прапорщика, просто увидев на улице в форме, потому что психоз раздувался. Если мне память не изменяет, в Урюпинске, Волгоградской области, тоже какое-то такое убийство было. В общем, масса прошла таких случаев. В Намангане шестерых наших солдат сожгли.

И пошло это поветрие — брать заложников. То тут, то там — десятки были фактов. До этого за три десятка лет мы почти не знали таких моментов, а тут — пошло, словно с цепи сорвались. И у нас в больнице некий Жабин 15 января 94-го года склонил к этому преступлению ещё одного, молодого парнишку, и захватили троих медсестёр. Тех медсестёр, которые буквально выходили его, поступившего с тяжёлым, распространённым свежим процессом. А ведь на тот момент, между прочим, у «кровожадных» офицеров даже оружия не было. Табельные пистолеты были только у меня как начальника, у оперативного работника и заместителя по режиму — всё! И даже в тот момент, когда надо было действовать без промедления, оружие хранилось в роте охраны — пришлось послать офицера, чтобы он там его получил, и вести переговоры.

А ситуация… И сейчас вспоминать муторно. Вот дверь. Я стою с пистолетом перед дверью. За ней — этот захватчик заложников, и там же одна из медсестёр, он держит её перед собой. Действовать практически нельзя. Вообще-то — есть все основания, чтобы применить оружие, но, во-первых, это даже чисто психологически не так просто делать, правильно? Во-вторых, могла пострадать медсестра. Ну, чуть позже, в ходе переговоров, три офицера улучили момент, отвлекли внимание, сдёрнули крючок — ворвались и, в общем, освободили их. Между прочим, оружием послужило обыкновенное дровяное полено! Так вот ещё скажу — да, негодяям добавили срок, но кто-то их хоть пальцем тронул? И ведь эмоции могли сработать, но, Павел, не в моём присутствии — это знал каждый сотрудник. Не могло это быть и в присутствии, допустим, лесного полковника Н.П.Киселёва, которого я хорошо знал, да и многих других моих сослуживцев.

Вот тогда, у меня появились такие, знаете, мысли… Всю жизнь я отдал этому делу, и мне есть чем отчитаться. Причём, я это говорю с ретроспективным взглядом на конкретные результаты. Ведь получалось так, что мне, кадровому офицеру, сотруднику необходимейшей государственной службы, надо было как-то своим детям объяснять, что мы все не «чудовища»? Тогда я написал вначале большую статью «Проблемы и тревоги» — о том, что думает и чем живёт офицер пенитенциарной системы. Но её не опубликовали даже в нашем ведомственном журнале «Преступление и наказание», хотя вначале она была горячо одобрена (у меня сохранился этот редакционный отзыв). А потом — книгу «Душой и сердцем», которую удалось издать с помощью управления. Делал это для того, чтобы человек, которому этот материал попадёт, хотя бы задумался, а не просто слепо верил клееветникам-пустозвонам, безнаказанно резвящимся потому, что это модно, это хорошо оплачивается. К сожалению, такие книжки, как моя, не оплачиваются — они не выгодны. В этой книжке — просто взгляд рядового сотрудника изнутри. Конкретные факты.

Компания по дискредитации, конечно, будет нарастать, это понятно. Уязвимые точки в этой службе есть всегда, в любой стране, и их просто не может не быть, потому что речь идет о социальной патологии, и не только социальной — здесь какую сторону жизни ни возьми, всё ненормально: и психология контингента отягощённая, и условия некомфортные, и защищать эту систему некому — её предательски делают боксёрской грушей всегда, когда это выгодно политическим спекулянтам.

Найти дохляка!

Корреспондент: Скажите, как был устроен быт лагеря, питание — за это цепляются. Говорят, питания никакого, люди сами себя съедают на таком питании и т.д. Насколько это соответствует действительности, как вы видели всю эту ситуацию?

Ковалёв: Когда я приехал на ту самую Першу, «тюрьму в тюрьме», в мои обязанности входило снимать пробу на основном пищеблоке, на небольшой кухне для бесконвойных и во взводной столовой. Там ведь что надо? Ложкой с черпака снял пробу — в баночку, в ящик, под замок. На случай отравления, чтоб была возможность, при необходимости, взять на исследование (хотя это, честно говоря, малонадёжный способ).

Так вот, на кухне, конечно, деликатесов не было, но первое блюдо было всегда: хоть щи, хоть суп, приправленный так или сяк, с поджаренным лучком — ароматы вполне влекущие к себе. Каши была, картофельное пюре. Жареная рыба — в то время вымоченная треска.

Мясная тушёнка, говяжья. Ну, о свиной и речи нет — всегда была дефицитом, и в магазине её было непросто взять. Так уж сложилось. Но попробуй не дать это контингенту зоны, если нет свежего мяса! Поэтому на складе всегда хранился неприкосновенный запас — до особого распоряжения. Что бы там ни было, но, если сегодня полагается по меню… А меню тоже не произвольное, оно же составляется, исходя из всех норм, и, поскольку оно утверждено и вывешено, то каждый заключённый своё право знает. А отступление, невыполнение — это ведь для каких жалоб повод! Поэтому тут был железный закон, писаный и неписаный: вынь да положи!

Взять хлеб. Поскольку основная масса всё же работала, осуществляла физические работы, поэтому лишнего хлеба не было, и на хлеб играли в карты. Это было. Но вот чтобы истощение по причине недоедания, чтобы я хоть одного за три года полечил или подержал в стационаре — увы, такого сказать не могу.

Корреспондент: А в Перми-36 потрясающе. Там сделан музей ГУЛАГа и репрессий. И там такая экспозиция: нарисованы картинки, карандашом, акварелью. На них люди-скелеты. Ну, «Бухенвальд»! А рядом фотографии с различных лагерей (с Перми-36 они не нашли) — обычные нормальные люди.

Таким показано состояние заключённых в музее Пермь-36

Ковалёв: Было ещё курьёзнее! В 86 или 87 году в Соликамске, на базе управления, снимался художественный фильм — пакостный, в «перестроечном» духе. Мой друг, который сейчас живёт в Перми, тоже пенсионер, номинально значился консультантом по этому фильму, хотя в этом деле не участвовал. Ну, там тоже «уголовщина» какая-то. У главного персонажа какой-то родственник оказался в Мошевской больнице, и он приехал по записке начальника управления. И по сюжету надо было показать вот эту «гадость», что там «заморённые» и «обиженные» со всех сторон. Так ведь не смогли же найти ни одного по всем лесным колониям управления! Вот такой курьёз — мы потом смеялись, хохотали над таким своеобразным дефицитом. Потом, говорят, генерал звонил лесным начальникам: «Ты что, не можешь найти ни одного дохляка что ли?.. Да как «нету»?»

На особо тяжёлых работах: на погрузке, на прямом лесоповале существовал ещё дополнительный паёк. Существенная добавка была. Стационарные нормы и амбулаторное питание — это у меня был очень сильный рычаг, присущий медикам. Даже начальник не мог поставить на это питание, не было у него права. А я мог поставить. Желающих, естественно, всегда было больше, чем предусмотренный процент от списочного состава, но те, кто нуждался, с учётом разумного чередования, такое питание получали.

Продолжение беседы с Владиславом Максимовичем читайте в следующем выпуске.