Тюремная больница в СССР и другие «гримасы тоталитаризма» (интервью второе)

Мы продолжаем нашу беседу с Ковалёвым Владиславом Максимовичем — бывшим начальником Мошевской межобластной туберкулезной больницы для осужденных, находившейся в ведении Усольского управления лагерей, заслуженным врачом России, полковником внутренней службы в отставке. Владислав Максимович хоть и не работал в 36-ой колонии, ныне превращённой в музей политических репрессий, как Терентьев А.А. или Рыжков С.А., но поскольку «основной «несущий» каркас условий содержания был один на всех», его слова также очень важны для восстановления истинной картины условий содержания заключённых (в том числе и «политических») в местах лишения свободы времён СССР.

Ковалёв Владислав Максимович — бывший начальник Мошевской туберкулезной больницы для осужденных, входившей в состав Усольского управления лагерей, заслуженный врач России, полковник внутренней службы в отставке

«Политические» и уголовные

Корреспондент: Владиславом Максимович, в вашем лагере были в основном заключённые по уголовным статьям или были, что называется, «политические»?

Ковалёв: Мы, когда выписывали из больницы на амбулаторное лечение, то этапы уходили в Красноярск, Соль-Илецк в Оренбургской области, в Карелию, в Новосибирск, а потом, при обострениях, люди нередко возвращались. И вот, вернулся один из осужденных, который, прямо скажем, был агентом оперативной службы, и с ним кого-то везли из Западной Украины — фамилию я не знаю — в эту самую 36-ю колонию. И тот, кого везли, передал этому человеку — он давно уже умер — письмо на волю. Написано оно было на полтора тетрадных листа — и настолько плотно, что там и по-русски я вряд ли понял бы, а написано было по-украински. Ну, письмо, насколько я понял, передав в оперативный отдел, представляло интерес — он там какие-то свои руководящие указания кому-то давал. Других контактов именно с этой колонией у меня не было.

Я вот, что скажу. С 56-го по 95-й (когда я ушёл на пенсию), кроме этого письма, которое мне передал спутник того западно-украинского националиста, ни одного «политического» я в глаза не видел, ни одного!

Двух эсэсовцев я знал. На Перше — Эвальд Пентер (эстонец), с ампутированной по локоть рукой (кличка — «Клешня») Что у него там было в прошлом, Бог отступился, но сел-то он по уголовной статье, 59-3 (разбой). А до этого он был одним из «лесных братьев». В личном деле хранилась его фотография — со «шмайссером» в поднятой руке, а нога поставлена на что-то тёмное, похожее на человеческое тело. Второй — некий тщедушный Крауз — погиб в серьёзной заварухе. Тоже пытались поднять зону, побег готовили — налетел на пулю. Тот — тоже эстонец, тоже эсэсовец и тоже по уголовной статье. А вот так, чтобы за какие-то выступления или, я не знаю, за что там «политические» сидят, за какие заговоры — ни одного не видел. Не довелось.

Я как-то ехал в поезде в купе с одним из офицеров 36-й колонии, капитаном, кажется. Так он в разговоре произнёс так, со стоном: «Хоть бы куда-нибудь перевестись!» — потому что они (преследуемые «страдальцы») буквально издеваются, вот этими придирками, провокациями, чтобы вынудить на малейшее отступление, а потом использовать это и заваривать кашу в свою пользу. На тот момент, когда мы ехали, у них, с его слов, содержалось всего 17 человек. Там в разное время, видимо, по-разному было наполнение ИТК.

Жалобы.

Было, дай Бог памяти, два Указа Президиума Верховного Совета. Первый, по-моему, от 67-го года, а второй — от апреля 68-го года. И по нашему Усольскому управлению (я подчеркиваю, это было крупное управление) на основании этих указов был издан приказ от 16-го августа 69-го года — с утверждением подробнейшей инструкции о порядке рассмотрения и всей дальнейшей работы по письмам, жалобам и заявлениям. Знаете, почему я дату помню? Потому что это был очень неудобный приказ, т.к. по нему надо было отчитываться буквально за всё. В каждом отделении на стенке висит ящик с прорезью, и туда бросают, кто что хочет — любые писульки. Кто-то запечатает в конверте, кто-то — так. Утром каждого рабочего дня секретарь начальника лично, в сопровождении контролёра, идёт и занимается выемкой всех этих бумажек.

Это самая противная пачка, которая ложилась мне на стол каждый день, и каждый день я должен был потратить от получаса до полутора часов на то, чтобы всё прочитать и расписать. А требование было таково, что секретарь, получив, должна была зарегистрировать каждую бумажку: номерок поставить. И всё — это уже бумага, которая существует в мире. Приказать ей не делать этого — я же не самоубийца, чтоб давать такой безотбойный козырь кому бы то ни было! Не только я, а любой начальник, имеющий голову. Далее, это всё расписывается и тут же идет по службам.

Некоторые «авторы» просто буквально издевались, хотя приходилось потом жёстко с ними разговаривать. Один, фамилию точно не помню сейчас, написал: «Директору Пермской областной центральной сберегательной кассы. От осужденного такого-то. В таком-то году я положил в вашу сберкассу рубль. Так вот, прошу сообщить, сколько процентов набежало» (а там 8-10 лет). И вот, лежит передо мной эта бумага. С номером. У нас повседневной практикой наладился такой механизм, что со всеми такими вопросами, и с разбором нарушителей два раза в неделю я со службами, с офицерами, проводил вечерний «приём». Вот вызываю его:
— Писал такую?
— Да, а чё, не имею права?
— Нет, имеешь право. У тебя совесть есть? Вот ты сейчас будешь отнимать у занятых людей время своим неумным капризом…
А потом оказывается, они там поспорили между собой, и вот он пишет! Опять же, о таком никто из «правозащитников» не будет рассказывать, ведь это против них работает.

Из Новокузнецкой колонии осужденный особого режима, «полосатый», написал, я не знаю сколько, жалоб — разыскивал 24 копейки, которые у него якобы должны быть на лицевом счёте! Просто издевался вот таким образом. Начальник управления уже на совещании говорит: «Да дайте вы ему эти 24 копейки!», — а я позволил себе не согласиться. Я считаю, что потакать не следует.

В 68-м году была такая ситуация. Один осуждённый (Куропаткин, по-моему) написал жалобу на тетрадном листке, примерно 2/3 странички. Написал там что-то про крыс, что где-то крысы бегают, и что-то ещё — я сейчас уже детально не помню. И этот листок попал лично министру Н.А.Щёлокову! Он начертал на этом заявлении: «Я думаю, что так оно и есть», — и направил в больницу сотрудника — подполковника Ю.М. Черкинского и врача Центрального госпиталя МВД Е.П.Сидорову. Те приехали, проверили. По медицинской службе претензий не было. Ну и так, вроде, особых претензий они не высказали — расстались нормально. Но к ним не очень внимательно отнеслись в управлении — там они усмотрели пренебрежение к себе и взяли потом их в серьёзный оборот. Да так, что потом вытащили на коллегию МВД СССР 6 человек.

Н.А.Щёлоков — министр МВД СССР 1968-1982

Коллегия МВД — это серьёзная штука. Эта жалоба сама по себе — мелочь. Крысы есть крысы — где они появятся и когда, неизвестно, тем более там, где существуют какие-то ящики, отбросы. Они же не стучат в дверь. Но в ходе обсуждения выявилась несуразность существовавшей структуры — не то колонии, не то больницы. В итоге — реорганизация всего подразделения. Больницу делают самостоятельным ИТУ. С этого момента и моя сфера расширилась в том смысле, что пришлось уже отвечать и за медицинскую, и за режимную, и за воспитательную, и за хозяйственную, и за строительную области — за всё.

Замечу попутно: министр внутренних дел Н.А.Щёлоков — это был сильнейший министр. И он много сделал для всех сторон деятельности МВД. Столько никем не было сделано ни до него, ни после. А то, что на него подлейшим образом навешали в межведомственной усобице — в сравнении с нынешней действительностью — меньше, чем детские шалости.

Так что в буднях пенитенциарной системы, именно как системы, конечно, были срывы, ошибки были, нарушения были, потому что живые люди всюду, но в целом всё, что там несут эта Соколова, Соловей и другие — ахинея. Вся организаторская, управленческая деятельность пенитенциарных структур была направлена именно на совершенствование деятельности ИТУ и устранение недостатков, причём с постоянным контролем исполнения. А не на личное обогащение высоких и низких чинов противоправными способами.

А вот Ольге Волгиной передайте от меня привет. Молодец она. При этой нынешней агрессивной волчьей своре, это — отважный человек. Молодец, что бросила такой вызов.

Быт.

Корреспондент: Как жили заключённые? Что представлял из себя барак, в котором они жили? Где спали?

Ковалёв: Классический барак лагпункта Перша (они практически все были такие) имел вход с боковых сторон, налево и направо — небольшие секции при двухъярусных нарах, пока кроватей не было… Нары — это ж не от жестокости, а от нехватки — война была, было не до кроватей. Потом, конечно, их заменили кроватями. Примерно на 24 человека в одну и в другую сторону, либо какое-то служебное помещение — нарядная, допустим. Прямо — двери в большую секцию, примерно на 60 человек. Стоял бачок с водой. Отопление было печное, естественно. Закуток для дров и уборочного инвентаря.

Три раза в неделю я делал санитарный обход. В большой секции было четыре поддерживающих стояка по центру. На одном из них на гвоздике висела сдвоенная тетрадь для записей о санитарном состоянии. Я отмечал в ней — ставил оценку, а дневальный потом в зависимости от оценки либо стоял на ковре и отвечал, почему плохо работает, либо, при повторяющихся положительных оценках, получал поощрения.

Кино демонстрировалось в зале столовой — регулярно. Три раза в месяц, а документальные ленты — неограниченно.

«Форма 20».

Теперь, банно-прачечный блок. При бане — обязательно дезкамера, прожарка, потому что был такой бич — вшивость, «форма 20». За это взыскивали очень строго. Приедет комиссия какая-то, подходят: «Сними рубашку!» Проверяли по швам. Если находили вшей, было очень нехорошее настроение после этого. И надо было объясняться и мне как медицинскому «глазу», и начальнику отряда, и руководству.

Я при проверках обычно выборочно проверял — одного, другого, пятого — тут они подчинялись без вопросов. Но были и неаккуратные, неопрятные — эти просто убегали. За полы же его не будешь хватать: ушёл — и ушёл. А вот когда прибывала комиссия, бывало и такое, что начинали рассказывать: «Вот, нас тут держат!..» — в таком духе.

У них был ещё такой способ сводить счёты с начальниками: в спичечную коробочку набирали вшей, а потом вытряхивали на себя при проверке. Но потом на одном из совещаний — по моей информации — было решено: объявить всем и предупредить, что баня работает, прожарка подготовлена, и тот, кто после всего этого делает из себя питомник для создания сыпнотифозной опасности, будет отвечать. Сработало очень эффективно.

Я никогда не курил, но бывало, что покупал «Беломор». Не то чтобы каждый раз, но объявлял иногда так: «Тому, кто мне принесёт вошь — пачка «Беломора»!» И чаще всего уходил с пачкой к себе в кабинет.

Где хотели, там можно было с этим справляться. Сложнее на этапах, потому что пересылки — один побывал, другой — это всегда непростое дело.

Самодеятельность.

И на Перше, и даже в больнице была — с поправкой на специфику — очень неплохая самодеятельность! Со своими особенностями, но всё же… Заведомую лагерную тягомотину просто не пропускали политработники, поэтому, если в репертуар включали песни, то вполне лирические — сколько угодно.

Спектакли довольно-таки интересные были. По сюжету какой-то пьесы, помнится, должен был действовать подполковник. Это же его надо одевать! И вот тут маленький штрих. Казалось бы, ну что особенного — прицепили погоны на полчаса, сыграл — и ушёл. Нет, это стало проблемой — не могут погоны лежать на их плечах. Форму — любой может носить. Погоны — святое. Ну, мастера сделали из фанерок, раскрасили — не отличишь. Ну что ж, бутафория и есть бутафория — ничего такого. А чтобы истинные погоны — нет!

Внутрилагерная жизнь таких обкатывала и проявляла! Допустим, тех же юмористов. Бывшие карманники выступали со всякими фокусами — тоже интересно было.

Между прочим, практиковались и концерты, в поселковом клубе на Перше. Во-первых, это было сильнейшим эмоциональным рычагом для них. Выйти, выступить перед сотрудниками — это котировалось у них очень высоко. Как было этот рычаг не использовать? Но тут другой вопрос: а могло ли подобное быть при враждебно-ненавистнических взаимоотношениях, как их изображают «правозащитники»?

Вот, они готовят концерт. Потом — я уже примерно знаю, когда — обращаются: «Мы бы хотели выступить, перед сотрудниками, можно?» Я, как правило (люди ж всё время менялись), говорил: «Ну, не знаю, посоветуемся с сотрудниками». Я действительно советовался, У нас по понедельникам был общий, так сказать, «час информации»: там она доводилась и политическая, и служебная. «Товарищи, наши подопечные желают дать нам концерт. Принимаем, или не принимаем?» — обычно без особого энтузиазма, но давали согласие. У заключённых это был день счастья! Потому что сотрудницы — женщины же в основном! А что это такое, когда он сидит в мужской зоне 5, 7, 8 лет, и тут он как-то покажет себя хоть чуть-чуть: не каким-то захлюпанным больным, а что-то иное явит миру.

Ну, и как тут с «пытками», спросить бы Абрамкина? Мы вот с этими женщинами, выполняя «директиву» государства, обсуждали проблему, как побольше заразить туберкулёзом, а? Нет у нас своего Абрамкина пермского, а то задать бы этот вопрос.

Работа.

Корреспондент: Как работали, чем занимались заключённые? Что за работа была в лагере?

Ковалёв: У нас лесные колонии, поэтому у нас главным видом производства был лесоповал либо разделка древесины на нижних биржах. Это тяжёлая работа. Лесоповал, когда лагерный пункт только организован, построен, — он близко. А когда проходило 15 лет, то и за 15 километров возили. Да и пешим порядком — колонной — далеко порой ходили.
Однако на лесоповал направляли только тех, кто мог там работать по состоянию здоровья, поэтому переосвидетельствование медицинское проходили дважды в год.

Корреспондент: А заработная плата выплачивалась за работы?

Ковалёв: Конечно.

Корреспондент: А какой был размер заработной платы по отношению к рабочему на воле?

Ковалёв: Заключённые получали 50%, а другие 50% шли на содержание охраны и всё остальное.

Корреспондент: Я так понимаю, и психически для человека это очень вредно — не работать?

Ковалёв: Абсолютно! Вот Мошевская больница. Нигде так не разлагается человек, как от безделья. Согласны? Ещё больше разлагается, если бездельников много. Ещё психологически тяжелее, если это больные туберкулёзом, потому что туберкулёз — это вообще психологически отягощающая вещь. Он создаёт ощущение безнадёжности.

Вы знаете, во-первых, при умелой организации, и соревнование ведь было. Где-то — очень формализовано, а где-то — и очень серьёзно, где продумана была система поощрений, существовали моральные поощрения. Ну, у нас мы этого не могли придумывать, в больнице для осуждённых, но по каким-то конкретным заданиям, скажем, при подготовке к весенне-летнему периоду, из фонда, который мы имели, выдавались продуктовые премии до 20 советских рублей (на 20 рублей можно было полмесяца жить). В целлофан заворачивали, ленточку не жалели, и при всём зале такому-то Иванову-Петрову вручали. Это была единственная ситуация, когда я допускал пожать руку. Ну, это особая ситуация. Для них это много стоило!

Для больных туберкулёзом найти что-то подходящее не так просто. На пилораме работает человека три. В столярной мастерской, допустим — ещё человек десять. Это не решение вопроса. Как работали «изверги-начальники»?

Вот такой был «изверг» Филипп Ильич Воробьёв, легендарная личность. Я горжусь тем, что имел удачу долго с ним работать. Возвращался он как-то из Москвы в одном купе с директором завода «Урал» Даниличевым Геннадием Михайловичем, это пороховой завод. Ну и за рюмкой коньяка в купе они обменивались своими бедами. Директор пожаловался, что получил оборонный заказ — надо немедленно развёртывать производство, а площадей нет, квартир работникам нет, хоть что делай! Говорит, пришлось собрать часть управления завода, вплоть до того, что — такая деталь! — даже начальник архитектурного отдела, главный архитектор завода, катал пеналы за столом, потому что выдавать надо было продукцию в срок, огромное военное производство!

Филипп Ильич, полковник, говорит: «Геннадий Михалыч, тут меня Ковалёв донимает всё с производством. Может, там можно что-нибудь такое сделать?» Через день буквально — звонок мне: «Сейчас мы к тебе приедем». Приезжают. А у нас была промзона — ну что там особенного? Ветхое убожество. Там когда-то было производство мебели, примитивных диванов с такими прямыми спинками. Когда-то, при послевоенном дефиците, они шли потоком, а потом производство ликвидировалось. Пришли два руководителя, а у меня дух перехватило — это ж такая светит удача! А дальше пошла сплошная фантастика.

В чём была соль? Надо было делать пеналы. Пенал — примерно 20 см.длина и диаметром примерно сантиметров 7. Самый настоящий пенал с крышкой, но какая в нём начинка — это я и по сей день не знаю, нас это не касалось. Но в процессе его производства требовалось 14 операций, и для начала надо было 30 человек.

Норму установили — надо набирать, а публика наша уже разленилась. Ну, кое-кто пошёл, а некоторые — ни в какую: «Я больной!» Ты больной, но ты ведь амбулаторный больной, тебе по силам. Мы же вначале проанализировали с медицинских позиций — всё нормально. Я даже жёстко так с некоторыми поговорил. Сформировали бригаду, и она начала работать. Норма для этого изделия была 250 шт. в смену. Через два-три месяца примерно наши хлопцы все нормы нарушили — стали изготавливать по 500, а некоторые даже 900 штук. А нормы-то утверждены.

Дошло до того, что осуждённый получал 540 рублей (вычеты вычетами). Это было ненормальное, противоестественное явление не проверенное практикой. Естественно, нормы были пересмотрены, а в дальнейшем, по мере внедрения некоторых усовершенствований, нормы пересматривались ещё дважды. Первоначальная себестоимость одного пенала была 2руб. 40 коп, а к концу — 1руб. 18 коп. Зарплата стала более разумной — в пределах 300 рублей. И в дальнейшем мы установили такой порядок, что зачисление в пенальную бригаду использовалось как своеобразная, неофициальная, но очень эффективная мера поощрения, которую осуждённые высоко ценили.

Был у меня больной, его прооперировали, убрали правое лёгкое. Он якут. Сидел за убийство жены, но у него было трое детей, и он исправно им помогал. Убийство какое-то такое дурацкое, бытовое. Он напросился работать, без лёгкого. Вызвал его — по заявлению:
— Ты же жалобу завтра напишешь.
— Да нет, начальник, да я, да я, ну, пустите меня, разрешите мне!
И вот он с 72 года (а освободился он в 78-м году) исправно содержал детей, а с собой он увёз 2500 советских рублей. «Москвич» стоил немногим дороже. Это мы так «уничтожали» осуждённых, господа «пилорамщики»!

Деньги почти все учитывались финансовой службой как внебюджетные средства, и больница их почти не видела. Ну, не абсолютно, но в основной массе. Я боюсь сейчас ошибиться, на какую дату бухгалтерия мне суммировала, но мы уже наработали далеко за 6 млн. рублей. Из этого и создавался упомянутый фонд материального поощрения и для сотрудников, и для осуждённых.

Это одна из форм. Причем, это укладывалось во все нормативные положения о «трудовой терапии». Было такое понятие, оно и сейчас есть. На эту тему у меня несколько опубликованных статей. На эту же тему медицинское управление МВД сделало дежурными мои доклады на общесоюзных конференциях в Днепропетровске, в Челябинске, в Новокузнецке. Они раз в 2 года проводились, и я давал весь этот расклад. Этот опыт использовался как учебный материал на кафедре организации здравоохранения Домодедовского института повышения квалификации работников МВД (меня и моего заместителя Б.Г.Антонова приглашали туда для чтения лекций).

А параллельно врачи изучали, как это сказывается на больничных показателях — и, я бы сказал, результат выглядел весьма неплохо! Тут, правда, не отграничишь, что вот этот сдвиг произошёл именно благодаря трудотерапии, а вот это благодаря лекарствам, но общая тенденция была положительной.

Кроме этого, такая же история была с Березниковским калийным комбинатом. Я тоже съездил туда, с директором обговорил: нужны были простые деревянные щиты для вагонов, какие-то там перегородки. Просто — как мычание коровы! Простые доски — знай колоти. Ну, там ещё кое-какую ящичную тару делали. Потом, для совхоза какие-то загородки для телятников — тоже.

Всё это вцелом и дало такой результат: в 11 раз снижение смертности, заболеваемости и т.д. — эти цифры не с потолка взялись.

Теперь трудовую компоненту убрали из деятельности пенитенциарных учреждений — я вообще это отказываюсь понимать. Как можно трудовую составляющую убрать из этого дела? Растить, откармливать бездельников? «Ах, вот, государство его посадило — пусть оно его кормит!» Так это разве только с прикидкой, что я, законодатель, сам там окажусь (чтобы всё-таки лес не валить)! Другой логики никакой невозможно тут усмотреть!

«Сталинские» лагеря…

Корреспондент: Вы, наверное, этого не видели, потому что это не в ваше было время, но про лагеря более раннего времени, «сталинские» лагеря, говорят, что это было нечто ужасное. Те же лагеря были?

Ковалёв: Во-первых, мы работали практически по тем же законам, что и «сталинские» лагеря. А потом, Павел, скажите, а что это такое — «сталинский лагерь»? Я вот грешным делом жизнь прожил, а никак не могу постичь эту словесную формулу. А сегодня какие лагеря?

Корреспондент: Видимо «Путинские», а ещё недавно были «Медведевские».

Ковалёв: Да, а во-вторых, почему не «хрущёвские», не «брежневские»? Да для того, чтобы лишний раз плюнуть на могилу И.В.Сталина. И уж тут эти щелкопёры как только не изощряются: «сталинские репрессии», «сталинские лагеря»!

В принципе, конечно, если взять военные годы — чего ждать? Было гораздо сложнее всё — и лагеря, и вся жизнь. Сложнее и труднее. Я не буду ни утверждать, ни опровергать ничего в отношении беззакония, пыток-распыток. Я просто не вижу в них здравого смысла. Я пытаюсь представить себя в этой роли, зная систему, зная досконально, со всей подноготной — жил этой жизнью — но я никак не могу понять, для чего это надо уважающему себя человеку. А прохвостов ведь так просто на ответственные должности не ставили. Исключения — не в счёт, да и они только подтверждают правило серьёзного отбора кадров.

Ставили всяких: молодых ставили, потому что надо было… Кстати, я больницу принял в возрасте 27-и лет. Но ведь прежде чем назначить, там такое сито проходили! Во-первых, проводилась спецпроверка до седьмого колена, какого ты роду-племени. Во-вторых, ты же живёшь среди людей, значит, соответственно, интересовались мнением партийного актива, профсоюзно-комсомольского, непосредственных товарищей по работе. Могла быть где-то ошибка, если что-то недосмотрели, но как основное правило это отрабатывалось очень неплохо.

Корреспондент: А вот ГУЛАГ — это откуда? Это ведь лагеря НКВД, правильно?

Ковалёв: Да, но только ГУЛАГ, конечно, существовал с момента организации, дай Бог памяти, до 57-го года. Он уже десятки лет как прекратил существование именно как «ГУЛАГ», а систему и до сих пор всё ещё «ГУЛАГом» называют невежды.

… и «концлагеря».

Корреспондент: Больше всего, конечно, возмущает постоянное сравнение наших лагерей с нацистскими концлагерями.

Ковалёв: Это мерзость и подлость. Сии людишки мне напоминают существо, подрывающее корни дуба, не ведая, что на нём растут любимые им жёлуди. Противно расшифровывать столь простые и очевидные истины. У меня всегда в таких случаях появляется нехристианское желание, чтобы те, кто пытаются сравнивать, испытали эти фашистские лагеря.

Корреспондент: Причём они же берут методики и перенимают опыт денацификации Германии, то, что американцы делали с немцами, как обрабатывали сознание: с детства их водили по этим музеям и учили их каяться.

Ковалёв: Да-да, они настолько уже разрушили, попросту говоря, национальный менталитет, что немцы уже сами вряд ли понимают, кто они. Добро бы это делалось с какими-то светлыми целями, но ведь идёт чудовищная спекуляция.

Больница.

Приехал как-то профессор из Англии — это был, наверное, 93 год — мы даже для него сделали шахматную доску, подарили — пусть знает. Я, конечно, ни человека этого не знаю, ни язык — поэтому там была переводчица. Понятия не имею — если он потом где-нибудь писал, то, что писал, но по реакции не похоже было, что он лицемерит. Человек вполне такой, знаете, солидный, что называется, и не исключено, что он не политик.

Ну, покормили мы его, конечно, посидели, поговорили. Я его кое о чём поспрашивал через переводчика. Нормальный, хороший разговор. Причём, мы ничего от него не прятали. Отправили по отделениям. Ну, может быть, в каптёрки не заводили, а так всё, что было — пожалуйста. Он нам много лестного сказал. Я не проглатываю это как устрицу, но всё же.

Cама больница — это бывшее общежитие гидроузла. Там предполагалось строительство гидростанции где-то в конце 30-х. Общежития были построены, 4 корпуса, клуб, столовая, сколько-то домиков. Но хирургия, тем более лёгочная… По большому счёту, если бы кто-то захотел там оперировать, мы бы запретили. Потому что, хоть и сделали всё, покрасили, всё было чисто, но нормативы… Стены не раздвинешь всё же. Для анестезиологов — а я анестезиолог по «узкой» специальности — к концу операции уже бывало тяжеловато. Да и всей хирургической бригаде тоже. Операции же лёгочные — это не аппендэктомия, не 15-20 минут по-быстрому. Когда лёгкое приросло к грудной клетке, и его надо оттуда извлечь, бывало, операция и 5 часов длилась. А это же всё — наркоз.

И вот, ветшает этот корпус — я ставлю вопрос о строительстве. Ну, а у полковника Сныцерева, нового начальника управления, был такой стиль: «предлагаешь — делай». Не так, что «ты мне предлагаешь — я буду делать», а «предлагаешь — делай».
— Т.е. я могу начинать?
— Делай!
— А какой-то документ будет — как, что?
— Документы тебе найдём.

А ведь это же не барак построить. Это же редкий, по-своему уникальный момент — построить типовой, нормальный, или если не типовой, то максимально приспособленный корпус. Мы дали свои условия, свою заявку — и нам сделали оригинальный, индивидуальный проект. К нему я присоединил ещё штабные помещения. И за 3 года, по-моему, мы своими силами его построили. Построили с учётом даже маленького женского отделения для 28-й колонии в Березниках — их оперировать негде, кроме как у нас. Сколько-то женщин прооперировали, но это оказалось слишком хлопотно. В мужской зоне, хоть там и замки, но… не оправдало это себя.

Палаты сделали, пищеблок, операционную — дай Бог каждой больнице иметь такое. Теперь отделение так и работает, но как-то мало желающих трудиться. Уклад сменился. Я уже не могу судить — знаю только, что активность снизилась. Хотя начальник, Брежнев К.Н., ещё работает — тот самый, который с 75-го года работал со мной. На пенсии, но работает. Мы поддерживаем контакты, планов у него — громадьё. Только бы не мешали…

Но условия там! Если б кто приехал, посмотрел и ещё с Соликамским диспансером сравнил, то я ещё не знаю, в чью пользу было бы сравнение. Это тоже форма «издевательства» и «распространения туберкулёза» по Абрамкину, по Соколовой, кто там ещё?

Корреспондент: Имя им легион.

Ковалёв: Да. Имя им легион. Паразитирование — лёгкий способ существования.

Корреспондент: Спасибо, Владислав Максимович, ваши знания – это неоценимый вклад в дело очищения нашей истории от груд лжи, нагроможденных за последние 25 лет. Ну а мы будем доводить эту информацию до граждан страны и продолжим это делать в ближайших выпусках цикла интервью «Пермь-36. Правда и ложь», следующее их которых выйдет уже через 2 дня.

Вёл беседу и записал интервью
член движения «Суть времени»
Гурьянов Павел,
стенограмма — Гончар Олесь